Михаил Зощенко
Вот, братцы, расснажу я вам историю, да только, чур, не смеяться надо мной. Историю эту, ей-богу, я сам не выдумал. Да у меня такой и фантазии никогда не было. А историю эту мне рассказал землячок мой, военный летчик Прокопенко, Семен Афанасьевич.
А история эта насчет бабки Анисьи.
Шла, видите ли, бабка Анисья из монастыря. Из Почаевской лавры. С богомолья. Шла, конечно, пешком. А до дому, до деревни Стружки, было от монастыря верст этак тридцать с гаком. Гаку три версты.
Вот бабкаАнисья прошла сгоряча пятнадцать
верст, а на шестнадцатой версте свалилась.
Свалилась бабка на шестнадцатой версте в виду деревни Тычкино, полностью раскрыла рот для воздуха и лежит возле самой канавы, скучает.
«Ишь ты, — думает, — клюква, до чего устала!»
И вот лежит бабка возле канавы. Налево деревня Тычкино. Направо — овес. Ежели прямо — лес, лес и болото.
И очень даже обидно стало бабке, что свалилась она подле болота, на чужой стороне, возле деревни Тычкино.
«Ох, — думает бабка, — мне тут немыслимо худо скончаться. Это и корова может меня нанюхаться. И баран может ногой пихнуть. Мало ли что. Ох, — думает, — дала бы я полжизни, только бы мне очутиться в родных своих Стружках. Да что полжизни! Чорту бы самому последнюю душонку продала. Нехай уж! Только тут мне немыслимо помирать, деревня чужая, лес, болото, пакость болотная... Тьфу».
Только так бабка подумала, вдруг слышит этакий удивительный шум и стрекот.
Оглянулась бабка — что за пустяки! Глазам бабка не верит. Перед самой то есть канавой, на мужицком овсе стоит этакое большое сооружение. Дом не дом, машина не машина, автомобиль не автомобиль, а на колесах и в роде как едет.
«Мобиль, — подумала бабка и вдруг испугалась. — Ой, — думает, — как же это мобиль-то с шаше съехал и стоит вблизи канавы».
Села бабка на земь, обтерла глаза — не обмишурилась ли, — думает. Да нет. Стоит машина в овсе, а под машиной на пузе елозит какой-то мужчина. С бородой.
Глядит бабка на мужчину, а тот молчит, что тень.
Худо бабке стало, оттого что тот молчит. И сказала тогда бабка нарочно с сердцем:
— Ты что ж это, батюшко, молчишь-то, милый мой? Ты что ж это на хрестьянском овсишке на пузе плаваешь? Это я могу, если надо, крестьянам тычинским пожалиться. Это, батюшко, не показано, чтоб на овсе с мобилем елозили... Ты, может, уронил что?
А мужчина встал, посмотрел в канаву и говорит басом:
— Уронил. Загугулинку уронил. А ты, мамаша, брось жалиться. Я, — говорит, — сейчас свернусь. Какая моя вина, ежели порча вышла. А ты чего, между прочим, лежишь-то?
Легче стало бабке, оттого что мужчина голос подал.
— Ох, — говорит, — батюшко, да как же мне не лежать, если лежать приходится. Перекланялась я, батюшко, в монастыре- то. Перекланялась и, конечно, сломило меня вблизи деревни Тычкино. Весь шкилет растрясло. Кости из состава вышли. И лежу я, батюшко, возле канавы. Ты бы меня, батюшко, подвез бы на мобиле-то...
— Что ж, — сказал мужчина, — можно. А куда везть-то тебя?
— Да я ж говорю: в Стружки, батюшко. Этак все по шаше, по шаше, а после, конечно, влево... Первая-то изба Марьи, вторая будет Петровича, а моя притулилась подле...
Знаю, — сказал мужчина. — Садись, мамаша.
Посадил он бабку в мобиль, ремнем ее прикрутил, чтоб на повороте не выпала.
— Держись, — говорит, — мамаша.
— Вот спасибо, — говорит баба. — Да только ты не шибко, батюшко. Я не могу, чтоб шибко... По шаше все... Дорога она легкая...
Сел мужчина. Да вдруг как застукочит чем-то. Да вдруг как пиханет вперед. Как сорвется с земли... А внизу канава... Внизу деревня Тычкино, лес... И поплыло все.
Ойкнула бабка, взялась за подрамок рукой и замерла. Хотела креститься — руку не поднять. Хотела ногой шевельнуть — ногу с перепугу не согнуть. «Чорт повез меня», — подумала бабка. И замерла, что неживая.
И вдруг, три минуты прошло — пожалуйста, приехали, вылезайте, — родная деревенька Стружки.
Встали в поле. Народ, конечно, сбежался. Дивятся. Хохочут. Бабку за юбку теребят. А бабка и ногами не отбивается — сидит, что кукла. И сходить не хочет. Только глазами крутит.
Сняли родные племянники бабку с аэроплана, домой отнесли. Положили на лавку. Лежит бабка на лавке и кушать не просит.
Вот и все. Вот, пожалуй, что и вся история о том, как бабка Анисья летала на воздушном аэроплане.
« Previous •
Садовник и сыновья
Л.Н. Толстой
Хотел садовник сыновей приучить к садовому делу. Когда он стал умирать, позвал их к себе и сказал:
– Дети, когда я умру, вы в виноградном саду поищите, что там спрятано.
Дети думали, что там клад, и, когда отец умер, стали рыть и всю землю перекопали. Клада не нашли, а землю в винограднике так хорошо перекопали, что стало плода родиться много больше. И они стали богаты.
Все бобры для своих бобрят добры.
Приблизительный перевод: All beavers are kind to their baby beavers.
Что посеешь, то и пожнешь.
As you sow, you shall mow.